Рябина

Весной, пряча лыжи на чердак, я заметил развешанные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.

В давнее время на моей родине рябину заготавливали к зиме как еду наравне с брусникой, клюквой и грибами.

Я собирал рябину больше из любви к своим воспоминаниям о детстве, а еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.

На темном чердаке, под самой крышей связки висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли и свернулись, и сами ягоды, промерзшие за зиму, тоже чуть-чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква, и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко, и, главное, никакой оскомины во рту…

Попробовав ягоды тут же на чердаке, я первым делом обрадовался, что опять смогу как-то побаловать детей и лишний раз доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского.

Не знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю горечь оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.

Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них –любимая родина.

Рябина

Весной, пряча лыжи на чердак, я заметил развешанные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.

В давнее время на моей родине рябину заготавливали к зиме как еду наравне с брусникой, клюквой и грибами.

Я собирал рябину больше из любви к своим воспоминаниям о детстве, а еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.

На темном чердаке, под самой крышей связки висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли и свернулись, и сами ягоды, промерзшие за зиму, тоже чуть-чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква, и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко, и, главное, никакой оскомины во рту…

Попробовав ягоды тут же на чердаке, я первым делом обрадовался, что опять смогу как-то побаловать детей и лишний раз доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского.

Не знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю горечь оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.

Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них –любимая родина.

Рябина

Весной, пряча лыжи на чердак, я заметил развешанные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.

В давнее время на моей родине рябину заготавливали к зиме как еду наравне с брусникой, клюквой и грибами.

Я собирал рябину больше из любви к своим воспоминаниям о детстве, а еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.

На темном чердаке, под самой крышей связки висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли и свернулись, и сами ягоды, промерзшие за зиму, тоже чуть-чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква, и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко, и, главное, никакой оскомины во рту…

Попробовав ягоды тут же на чердаке, я первым делом обрадовался, что опять смогу как-то побаловать детей и лишний раз доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского.

Не знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю горечь оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.

Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них –любимая родина.

Рябина

Весной, пряча лыжи на чердак, я заметил развешанные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.

В давнее время на моей родине рябину заготавливали к зиме как еду наравне с брусникой, клюквой и грибами.

Я собирал рябину больше из любви к своим воспоминаниям о детстве, а еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.

На темном чердаке, под самой крышей связки висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли и свернулись, и сами ягоды, промерзшие за зиму, тоже чуть-чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква, и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко, и, главное, никакой оскомины во рту…

Попробовав ягоды тут же на чердаке, я первым делом обрадовался, что опять смогу как-то побаловать детей и лишний раз доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского.

Не знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю горечь оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.

Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них –любимая родина.

Рябина

Весной, пряча лыжи на чердак, я заметил развешанные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.

В давнее время на моей родине рябину заготавливали к зиме как еду наравне с брусникой, клюквой и грибами.

Я собирал рябину больше из любви к своим воспоминаниям о детстве, а еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.

На темном чердаке, под самой крышей связки висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли и свернулись, и сами ягоды, промерзшие за зиму, тоже чуть-чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква, и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко, и, главное, никакой оскомины во рту…

Попробовав ягоды тут же на чердаке, я первым делом обрадовался, что опять смогу как-то побаловать детей и лишний раз доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского.

Не знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю горечь оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.

Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них –любимая родина.

Знаки препинания

Зимой 1921 года я жил в Одессе и работал в газете «Моряк». В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых, опытных писателей часто заходил в редакцию только Андрей Соболь –милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.

Однажды Соболь принес в «Моряк» свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.

Все прочли рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. Мы все сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор, старик Благов, бывший директор самой распространенной в Россиигазеты «Русское слово».

– Вот что, – сказал он. – Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала.

– Что тут поделаешь! – с сожалением ответил я.

– Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. Я останусь здесь и при вас пройдусь по рукописи. Обещаю, что не выброшу и не впишу ни одного слова.

– А что же вы сделаете?

– А вот увидите.

Благов вынул из кармана огарок толстой церковной свечки, зажег его, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью.

Благов кончил работу только к утру. Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени.

При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.

– Это чудо! – сказал я. Как вы это сделали?

– Да просто расставил правильно все знаки препинания. У Соболя с ними форменный кавардак. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, мой милый. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное звучание. Знаки препинания – это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.

Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь.

– Кто трогал мой рассказ? – закричал он неслыханным голосом и с размаху ударил палкой по столу.

– Никто не трогал, – ответил я. – Можете проверить текст.

– Ложь! – крикнул Соболь. – Брехня! Все равно узнаю, кто трогал.

Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать из комнаты. Тогда Благов сказал спокойным и унылым голосом:

– Если вы считаете, что правильно расставить знаки препинания в вашем рассказе – это значит тронуть его, то извольте: его трогал я.

Соболь бросился к Благову, охватил его руки, крепко потряс их, потом обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.

– Спасибо! – сказал взволнованно Соболь. – Вы дали мне чудесный урок. Но только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам.

После этого я окончательно убедился, с какой пронзительной силой действует на читателя знак, поставленный вовремя.

Знаки препинания

Зимой 1921 года я жил в Одессе и работал в газете «Моряк». В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых, опытных писателей часто заходил в редакцию только Андрей Соболь –милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.

Однажды Соболь принес в «Моряк» свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.

Все прочли рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. Мы все сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор, старик Благов, бывший директор самой распространенной в Россиигазеты «Русское слово».

– Вот что, – сказал он. – Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала.

– Что тут поделаешь! – с сожалением ответил я.

– Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. Я останусь здесь и при вас пройдусь по рукописи. Обещаю, что не выброшу и не впишу ни одного слова.

– А что же вы сделаете?

– А вот увидите.

Благов вынул из кармана огарок толстой церковной свечки, зажег его, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью.

Благов кончил работу только к утру. Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени.

При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.

– Это чудо! – сказал я. Как вы это сделали?

– Да просто расставил правильно все знаки препинания. У Соболя с ними форменный кавардак. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, мой милый. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное звучание. Знаки препинания – это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.

Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь.

– Кто трогал мой рассказ? – закричал он неслыханным голосом и с размаху ударил палкой по столу.

– Никто не трогал, – ответил я. – Можете проверить текст.

– Ложь! – крикнул Соболь. – Брехня! Все равно узнаю, кто трогал.

Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать из комнаты. Тогда Благов сказал спокойным и унылым голосом:

– Если вы считаете, что правильно расставить знаки препинания в вашем рассказе – это значит тронуть его, то извольте: его трогал я.

Соболь бросился к Благову, охватил его руки, крепко потряс их, потом обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.

– Спасибо! – сказал взволнованно Соболь. – Вы дали мне чудесный урок. Но только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам.

После этого я окончательно убедился, с какой пронзительной силой действует на читателя знак, поставленный вовремя.

Знаки препинания

Зимой 1921 года я жил в Одессе и работал в газете «Моряк». В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых, опытных писателей часто заходил в редакцию только Андрей Соболь –милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.

Однажды Соболь принес в «Моряк» свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.

Все прочли рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. Мы все сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор, старик Благов, бывший директор самой распространенной в Россиигазеты «Русское слово».

– Вот что, – сказал он. – Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала.

– Что тут поделаешь! – с сожалением ответил я.

– Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. Я останусь здесь и при вас пройдусь по рукописи. Обещаю, что не выброшу и не впишу ни одного слова.

– А что же вы сделаете?

– А вот увидите.

Благов вынул из кармана огарок толстой церковной свечки, зажег его, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью.

Благов кончил работу только к утру. Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени.

При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.

– Это чудо! – сказал я. Как вы это сделали?

– Да просто расставил правильно все знаки препинания. У Соболя с ними форменный кавардак. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, мой милый. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное звучание. Знаки препинания – это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.

Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь.

– Кто трогал мой рассказ? – закричал он неслыханным голосом и с размаху ударил палкой по столу.

– Никто не трогал, – ответил я. – Можете проверить текст.

– Ложь! – крикнул Соболь. – Брехня! Все равно узнаю, кто трогал.

Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать из комнаты. Тогда Благов сказал спокойным и унылым голосом:

– Если вы считаете, что правильно расставить знаки препинания в вашем рассказе – это значит тронуть его, то извольте: его трогал я.

Соболь бросился к Благову, охватил его руки, крепко потряс их, потом обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.

– Спасибо! – сказал взволнованно Соболь. – Вы дали мне чудесный урок. Но только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам.

После этого я окончательно убедился, с какой пронзительной силой действует на читателя знак, поставленный вовремя.

Знаки препинания

Зимой 1921 года я жил в Одессе и работал в газете «Моряк». В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых, опытных писателей часто заходил в редакцию только Андрей Соболь –милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.

Однажды Соболь принес в «Моряк» свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.

Все прочли рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. Мы все сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор, старик Благов, бывший директор самой распространенной в Россиигазеты «Русское слово».

– Вот что, – сказал он. – Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала.

– Что тут поделаешь! – с сожалением ответил я.

– Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. Я останусь здесь и при вас пройдусь по рукописи. Обещаю, что не выброшу и не впишу ни одного слова.

– А что же вы сделаете?

– А вот увидите.

Благов вынул из кармана огарок толстой церковной свечки, зажег его, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью.

Благов кончил работу только к утру. Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени.

При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.

– Это чудо! – сказал я. Как вы это сделали?

– Да просто расставил правильно все знаки препинания. У Соболя с ними форменный кавардак. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, мой милый. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное звучание. Знаки препинания – это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.

Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь.

– Кто трогал мой рассказ? – закричал он неслыханным голосом и с размаху ударил палкой по столу.

– Никто не трогал, – ответил я. – Можете проверить текст.

– Ложь! – крикнул Соболь. – Брехня! Все равно узнаю, кто трогал.

Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать из комнаты. Тогда Благов сказал спокойным и унылым голосом:

– Если вы считаете, что правильно расставить знаки препинания в вашем рассказе – это значит тронуть его, то извольте: его трогал я.

Соболь бросился к Благову, охватил его руки, крепко потряс их, потом обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.

– Спасибо! – сказал взволнованно Соболь. – Вы дали мне чудесный урок. Но только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам.

После этого я окончательно убедился, с какой пронзительной силой действует на читателя знак, поставленный вовремя.

Знаки препинания

Зимой 1921 года я жил в Одессе и работал в газете «Моряк». В ней вообще работало много молодых писателей, в том числе Катаев, Бабель, Олеша и Ильф. Из старых, опытных писателей часто заходил в редакцию только Андрей Соболь –милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.

Однажды Соболь принес в «Моряк» свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.

Все прочли рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Предложить Соболю исправить его никто не решался. Мы все сидели и думали: что делать? Сидел с нами и наш корректор, старик Благов, бывший директор самой распространенной в Россиигазеты «Русское слово».

– Вот что, – сказал он. – Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала.

– Что тут поделаешь! – с сожалением ответил я.

– Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не изменю в ней ни слова. Я останусь здесь и при вас пройдусь по рукописи. Обещаю, что не выброшу и не впишу ни одного слова.

– А что же вы сделаете?

– А вот увидите.

Благов вынул из кармана огарок толстой церковной свечки, зажег его, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью.

Благов кончил работу только к утру. Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени.

При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова.

– Это чудо! – сказал я. Как вы это сделали?

– Да просто расставил правильно все знаки препинания. У Соболя с ними форменный кавардак. Особенно тщательно я расставил точки. И абзацы. Это великая вещь, мой милый. Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное звучание. Знаки препинания – это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.

Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь.

– Кто трогал мой рассказ? – закричал он неслыханным голосом и с размаху ударил палкой по столу.

– Никто не трогал, – ответил я. – Можете проверить текст.

– Ложь! – крикнул Соболь. – Брехня! Все равно узнаю, кто трогал.

Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать из комнаты. Тогда Благов сказал спокойным и унылым голосом:

– Если вы считаете, что правильно расставить знаки препинания в вашем рассказе – это значит тронуть его, то извольте: его трогал я.

Соболь бросился к Благову, охватил его руки, крепко потряс их, потом обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.

– Спасибо! – сказал взволнованно Соболь. – Вы дали мне чудесный урок. Но только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником по отношению к своим прежним вещам.

После этого я окончательно убедился, с какой пронзительной силой действует на читателя знак, поставленный вовремя.