Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Милосердие

Наши обильные разговоры о нравственности часто носят слишком общий характер. А нравственность состоит из конкретных вещей: из определенных чувств, свойств, понятий.

Одно из таких чувств – чувство милосердия. Термин для большинства старомодный, непопулярный сегодня… Нечто свойственное лишь прежним временам. «Сестра милосердия», «брат милосердия» – даже словарь дает их как «устар.», то есть устаревшие понятия.

Слова стареют неслучайно. Милосердие. Что оно – не модно? Не нужно?

Изъять милосердие – значит лишить человека одного из важнейших проявлений нравственности. Древнее это чувство свойственно всему животному сообществу: милость к поверженным и пострадавшим. Как же так получилось, что чувство это в нас убыло, заглохло, оказалось запущенным?

Милосердие убывало неслучайно. Во времена раскулачивания, в тяжкие годы массовых репрессий людям не позволяли оказывать помощь близким, соседям, семьям пострадавших. Не давали приютить детей арестованных, сосланных. Людей заставляли высказывать одобрение суровым приговорам. Даже сочувствие невинно арестованным запрещалось. Чувства, подобные милосердию, расценивались как подозрительные, а то и преступные: оно аполитичное, не классовое. В эпоху борьбы мешает…. Оно стало неположенным в искусстве. Милосердие действительно могло мешать беззаконию, жестокости, оно мешало сажать, оговаривать, нарушать законность, избивать, уничтожать. В 30-40-е годы это понятие исчезло из нашего лексикона. Исчезло оно и из обихода, «милость падшим» оказывали таясь и рискуя.

В «Памятнике», где так выношено каждое слово, Пушкин итожит заслуги своей поэзии классической формулой:

И долго тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Как бы ни трактовать последнюю строку, в любом случае она есть прямой призыв к милосердию. Стоило бы проследить, как в поэзии и в прозе своей Пушкин настойчиво проводит эту тему. От «Пира Петра Первого», от «Капитанской дочки», «Выстрела» – милость к падшим становится для русской литературы нравственным требованием. В течение 19 века русские писатели призывают видеть в таком забитом, ничтожнейшем чиновнике четырнадцатого класса, как станционный смотритель, человека с душой благородной, достойной любви и уважения. Пушкинский завет милости к падшим пронизывает творчество Гоголя и Тургенева, Некрасова и Достоевского, Толстого и Короленко, Чехова и Лескова. Это не только прямой призыв к милосердию вроде «Муму», но и обращение писателей к героям, «униженным и оскорбленным», сирым, убогим, бесконечно одиноким, несчастным, к падшим, как Сонечка Мармеладова, как Катюша Маслова.… Живое чувство сострадания, вины покаяния в творчестве больших и малых писателей России росло и ширилось, завоевав этим народное признание.

Социальные преобразования нового строя, казалось, создадут всеобщее царство равенства, свободы и братства счастливых рядовых людей. Но литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов.

Важнейшие этапы истории нашей страны стали неприкасаемые. Нельзя было рассказывать о многих трагедиях, именах, событиях. Мало этого, социальная несправедливость, то, что люди порой терпели от власть имущих – обиды, лишения, хамство, – изображение этого тщательно процеживалось ограничивалось.

«Милость к падшим» призывать – воспитание этого чувства, возвращение к нему, призыв к нему – необходимость настоятельная, трудно оценимая. И литература наша, тем более сегодня, не может отказаться от пушкинского завета. К теме милосердия надо призывать и призывать, чтобы растревожить совесть, чтобы лечить глухоту души, чтобы человек перестал проживать отпущенную ему жизнь, ничего не отдавая взамен и ничем не жертвуя.

Ёлка в траншее

Это было зимой тысяча девятьсот сорок первого года в осаждённом Ленинграде. В эти самые тяжёлые дни гитлеровцы усилили бомбардировку города.

Мы, мальчишки, часто ночевали в траншеях, вырытых напротив нашего дома. Порой к нам в траншею заглядывали артиллеристы. Как мы радовались каждый раз их приходу! Они-то и устроили для нас новогоднюю ёлку.

Э то была не большая елка: в ысота её была не больше метра . Зато вся она была в игрушках. Висело на ёлке и несколько винтовочных гильз, а на самой макушке – красноармейская бляха с пятиконечной звездой.

Где достали артиллеристы ёлку, для нас так и осталось тайной. Мы сидели, как заворожённые, уставившись на несколько потрескивавших свечных огарков, оставшихся от предыдущего года. Не было вокруг нашей ёлки плясок, весёлого смеха. А вместо подарков каждому из нас зенитчики дали по куску сахара.

Схимники человечества

На памятниках, барельефах, мемориальных досках учёные всегда кажутся чуждыми суете и страданиям. Но до того, как их лики застыли в бронзе или гра­ните, им были ведомы и печаль, и отчаяние. Все они были самыми обычными смертными, только одарённее и ранимее. И тернии, всегда устилающие дорогу к пьедесталам, ранили их ничуть не меньше, чем всех остальных людей, только раны их были невидимы миру.

Что поделать, такова стезя науки: мы видим учёных лишь в редкие моменты их славы – когда их венчают наградами, когда, собственно, работа уже закончена и результат её оценен обществом. А вот в те – не мгновения даже, нет, – в те месяцы и годы, что творят они в своих лабораториях, их действия, их мысли, их надежды скрыты от нас. Тогда они – схимники человечества, принявшие добровольный и нигде не писанный обет отрешённости.

Поэтому мы так часто и не знаем, как рождались научные открытия. Иной скептик может спросить: а не всё ли равно нам, потомкам, нам, потребителям великих открытий, как они были сделаны и что думал учёный в тот или иной момент своей работы? Главное – что открытие сделано, принято на вооружение обществом и верно служит ему.

Конечно, последнее обстоятельство существенно. Но есть и ещё одно, вроде бы скромное по сравнению с ним, но вдумайтесь в него.

Каждое открытие делает человек, ставший учёным по призванию. Учёный – не специальность, ей нельзя обучить в институте. Могут обучить химии, могут – физике. Но человек, получивший диплом, может и не стать учёным. Даже если он займёт должность научного сотрудника – он останется до конца дней своих холодным подмастерьем науки, если не будет в нём воспитана любовь к творчеству, охота к дерзновенным попыткам выйти за рамки существующих представлений, смелость перед признанными авторитетами, пусть даже чреватая иногда личными жертвами. Но кто воспитает любовь, привьёт охоту, сделает смелым – кто, как не сама наука: всем своим прежним опытом, своей волнующей историей, открывающей горизонты не только в прошлом, но и в будущем. Только она способна разбудить в школьнике Лобачевского, обнаружить в служащем Эйнштейна, сделать переплётчика Фарадеем. Но для этого надо знать её, знать в разные минуты её вечной жизни. И когда она скрытна и упряма перед бездельником, и когда милостиво щедра к труженику. И когда она – изнурительная, скучная работа, и когда она – праздник ума и фантазии, и когда учёный – её поденщик, и когда он – её властитель. Поэтому нуж­ны истории наук, поэтому нужны биографии учёных, поэтому нужны их мемуары – толстые и тонкие, скучные и занимательные, – любые, только бы достоверные, толь­ко бы приоткрывающие доступ к чужой душе в переживания души собственной, чужому уму – в лабиринты напряжённых молчаливых размышлений.